Ольга больше не кричала. Трещали и плавились жалюзи на окнах, полыхали букеты сухоцвета, пол был усеян зеленой кашей из раздавленных цветов. С улицы неслись визги, вой сирен, звон рассыпающихся витрин. Я сидела за прилавком, кашляя от дыма, но боялась выползти наружу. Боль, паника, стук крови в висках, разноцветные мухи перед глазами — всё смешалось в один сплошной водоворот, в который меня затягивало, как слепого щенка. Последнее, что я запомнила перед тем, как отключиться, — желтовато-зелёное, словно отлитое из парафина, лицо Ольги, лежащей под прилавком в полуметре от меня.
***
Я очнулась и обнаружила, что папа сидит возле моей койки и читает мне вслух газеты.
старательно пропуская все новости о бесчинствах бритоголовых в торговом квартале. Больше всего досталось китайским лавкам, татарским закусочным и суши-бару на Булгакова, который, поговаривали, принадлежал какому-то корейцу и который сожгли дотла.
Все подробности я узнала позже — когда сняли бинты, и я смогла держать в руках газету. Родители обсуждать произошедшее в моём присутствии категорически отказывались.
Две недели, в бинтах и трубках с ног до головы, я развлекала медперсонал тем, что на вопрос «как это, деточка, тебя угораздило?» неизменно отвечала, что готовлюсь к кастингу на «Мумию-4».
На роль Мумии, конечно.
При родителях тоже старалась не раскисать, улыбалась так, словно прищемило лицевой нерв. А вот на себя оптимизма не хватало и по ночам, заедая боль анальгетиками и закусив уголок подушки, я тихо ревела от жалости к самой себе.
Все мысли об ублюдках в тяжелых ботинках и вообще о том дне, я старалась извести, попросту выгрести из головы. Но над своими снами я была не властна и они, эти сны, словно пользовались этим.
После происшествия меня с мистическим постоянством начали преследовать обрывки одного и того же кошмара. Словно подсознание пыталось напомнить мне что-то, о чем я бессовестно забыла. Этот сон как будто записали на плёнку и стабильно, раза два-три в неделю, крутили в моём «ночном кинозале». Начиналось всё с того, что…
Я лежу в мокром красном платье под прилавком. Красный мне к лицу, бесспорно. Но это тот оттенок красного, который в примерочной жизни лучше никогда не примерять. Мне кажется, что я умираю, ибо что-то поднимает меня в воздух. По сценарию это должен быть медленный восходящий поток, с потусторонним сиянием и голосами ангелов… Но нет. Меня поднимают с земли быстро, бесцеремонно, рывком. Я посылаю рукам и ногам сигналы, пытаюсь мычать «я живая, я еще тут», но сигналы теряются где-то на полпути, ноги и руки не работают, и всё, на что способны голова и конечности, — предательски болтаться из стороны в сторону.
— Множественные ранения осколками, дышит, — говорит мой спаситель и кладёт меня на носилки. Я открываю глаза и вижу Феликса.
Феликса! Во сне меня спасает Феликс, и я не перестаю удивляться невозможному сюжету этого сна. Феликс — мой сводный брат. Впрочем, «брат» — слишком большая честь для него. «Сын Анны, жены моего отца» — максимум, на что я согласна.
Мой отец и мать Феликса познакомились несколько лет назад, вскоре поженились и стали жить вместе. Мы все стали жить под одной крышей: папа, мачеха, я и Феликс. С Анной мы быстро нашли общий язык. Я таяла от ее утонченности и той непостижимой ловкости, которая позволяла ей превращать вечно утомлённого и раздражительного отца в сияющего, довольного жизнью здоровяка. А вот Феликс… Сказать, что Феликс мне не нравился — не сказать ничего.
Феликс был на пять лет старше меня и, по мнению Альки и Иды, моих близких подруг, «весьма ничего». Темноволосый, высокий, сухой, очень похожий на мать и… совершенно омерзительный тип. Если бы меня попросили назвать три слова, наиболее ярко характеризующие его, я бы не задумываясь сказала: «лжец», «пройдоха», «кровосос». И на подвиги, вроде поиска моего бездыханного тела в эпицентре вооруженного погрома, он однозначно не был способен.
Но сны — тот сорт материи, который кройке не подлежит, поэтому…
Феликс укладывает меня на носилки и смотрит на меня хмуро, заботливо, напряженно. У него на голове краповый берет и серо-голубой камуфляж. И… крылья. Невероятно, но у него за спиной — два сложенных, гладких крыла!
— Феликс, — шепчу я, — у тебя же крылья, Феликс… Прошу тебя, дай мне их, мне всего на… на чуть-чуть. Я их верну. Не испорчу, не порву, я обещаю…
А Феликс молчит. Глаза темнее маслин, скулы окаменели, кожа белая, как бумага.
— Лика, не нужно, — просит он.
Но я сползаю с носилок и повисаю на нём, вцепившись в плечо. На плече нашивка: пикирующий орёл с выпущенными когтями. «Феликс, мне нужны эти крылья больше всего на свете, понимаешь? — мой голос срывается до хриплого шёпота. — Я же стану сильной. Сильной, быстрой и неумолимой. Как бумеранг, как сокол, как ангел возмездия…»
«Девчонка бредит», — где-то вспыхивает чужой голос и тут же меркнет.
«Литра два потеряла, как минимум… Сюда ее! Поехали! Эй, вторую тоже прихвати, рассечение на затылке, без сознания. Давайте булками шевелите, девчонка что-то мне совсем не нравится…» — голоса загораются и тут же угасают, Феликс молчит.
— У тебя есть минута-две, третьей не будет, — наконец говорит он. — Потом крылья вернут тебя.
Как, уже?! Поворота головы мне достаточно, чтобы разглядеть развернутый веер перьев за правым плечом. Я приседаю и, словно подброшенная невидимой пружиной, — взвиваюсь ввысь. Крылья несут меня так быстро, что воздух начинает обтягивать тело, как полиэтилен. Голова врастает в плечи, слизистая глаз мгновенно пересыхает, я зажмуриваюсь и…
Просыпаюсь. Этот эпизод про Феликса снился мне чаще всего. Но был и другой.
Я сижу на узкой металлической скамье. Это полицейская машина: задняя ее часть, два на два, в которой перевозят задержанных. Передо мной металлическая решётка, отгораживающая сиденье водителя. Я никогда не была пассажиром подобных автомобилей, но обстановка не вызывает во мне ни удивления, ни страха. Я спокойна, я словно под завязку засыпана гравием и залита бетоном: био-оболочка, а внутри — монолит. Меня не сломать.
Я не вижу своих рук, они за спиной. С браслетами на цепочке. Смотрю на свои колени, обтянутые чёрной синтетикой и на… свои чёрные ботинки, с истёртыми от ударов носками.
Отчего-то мне становится радостно. «Крови много не бывает», — говорю я и… двигаю задницу поближе к прутьям, обрамляющим сиденье водителя. «Крови много не…» — я упираюсь лбом в металлическую перекладину и…
Открываю глаза. Так заканчивался второй эпизод. С неизменным ощущением давящей на лоб железяки, от которого не удавалось избавиться еще долгое время после пробуждения.
А потом снилось еще что-то… Но я никак не могла вспомнить, что.
***
— Как там Ольга?
— В порядке. Распродала то немногое, что уцелело, и закрыла магазин.
— Жаль...
Анна только-только вошла в палату и была занята художественным перекатыванием апельсинов на столике. В палате было тихо, стерильную больничную тишину нарушал только писк аппаратуры и воркование голубей на подоконнике.
— Анна, как меня нашли? — спросила я у мачехи, стараясь, чтоб голос не выделывал предательских виражей.
— Прикатил «Беркут», — начала она, двигая фрукты с места на место. — Кого успели, переловили, потом… приехали кареты скорой… Слушай, твой отец будет зол, если узнает, что мы об этом говорили. Может ну их, эти разговоры? Давай-ка поешь.
— Да нормально всё. «Беркут», значит…
Я вспомнила вышитого орла на плече Феликса-из-сна и поёжилась.
— Мне часто снится, что меня выносит из того магазина Фел… человек в форме «Беркута»
— Так и было. Может это не сон, а воспоминание. Ты иногда приходила в сознание. Наверняка что-то слышала и видела, — Анна говорила медленно, словно слова застревали у нее в горле. — Слушай, я приготовила для тебя цыпленка! Если ты сейчас же его не съешь, мне придётся везти его обратно по этой жаре, а по приезду выбросить, смирившись с тем, что несчастная птица умерла зря и этот куст розмарина в нашем саду тоже отращивал ботву зря... Ну так что? Будешь есть?