Феликс и раньше без особого трепета относился к матери, но после отъезда моего отца словно с тормозов слетел. Я не раз видела его пьяным в компании друзей. До меня всё чаще доходили слухи, что его компания развлекается не только алкоголем, но и наркотиками. Я отказывалась верить, пока однажды он не заявился в наш дом с эти самыми «друзьями».
Анна тогда уехала на какой-то «цветочный» симпозиум в Ялту, учиться собственноручно опылять орхидеи. Развлекаться, в общем. Я коротала вечер на нашем старом диване, в компании огромной чашки чая и сериала «Во все тяжкие». Караванский запретил мне смотреть такие фильмы, но я не могла отказать себе в этом удовольствии. Завтра вернётся Анна и триллеры мне больше не светят...
И тут в двери повернулся ключ и дверь бесцеремонно распахнулась. Звук был такой, как будто её открыли, пнув ногой. Я вздрогнула и пролила на себя чай.
— А вот и моя дорогая сестричка, — хохотнул Феликс, вваливаясь в гостиную. Он выглядел странно, не так как обычно: движения, выражения лица, речь — всё какое-то резкое, судорожное. Но больше всего меня поразили глаза: они казались почти черными в полумраке и смотрели на меня так, как будто видели впервые. Этот взгляд был невыносим: на меня словно посадили двух живых чёрных тараканов.
За Феликсом в дом просочилось еще полдюжины парней — шумные, горластые, бесцеремонные. Бритые затылки, бутылки пива в руках. Непрошенная свора гончих псов в моей тихой, домашней реальности. Наверно, так чувствуют себя лисята, когда в нору спускают фокстерьеров... Один из типов зажёг сигарету, стоя прямо посреди гостиной! А у нас тут сроду никто не курил!
Я выключила телек, отставила чашку и встала:
— Эй, потуши сигарету.
— А то что? — ухмыльнулся тот, обнажая ряд мелких, прямо-таки рыбьих зубов. У наглеца были желтовато-белые волосы, прыщавая бледная кожа и бесцветные глаза. То ли летнее солнце отказывалось прикасаться к нему, то ли он выползал из своей пещеры исключительно по ночам.
Я перевела глаза на Феликса. Тот стоял и улыбался, наслаждаясь моим замешательством.
— А то я звоню Анне и отцу, — рассердилась я (лисята тоже умеют кусаться!).
— Вано, гаси никотин, — буркнул Феликс, пытаясь скорчить серьёзную мину, но было понятно, что он едва не лопается со смеху. — А не то канарейка выклюет тебе глазки.
Тип погасил сигарету, но прежде, испытывая мои нервы и глядя на меня с пугающей насмешкой, выпустил в потолок синюю струю дыма.
Не нужно было быть профессором, чтобы по этим расширенным зрачкам и несвязной речи понять, что мне лучше убраться в свою комнату, запереть дверь на максимум оборотов и сидеть тихо. Шесть двадцатилетних лбов под кайфом — не лучшая компания для школьницы, экстремальный опыт которой заканчивался на нескольких выкуренных в школьном туалете сигаретах.
Я ничего не сказала Анне, о чём потом неоднократно жалела. Возможно, тогда было еще не поздно. Возможно, отец смог бы задействовать свои связи и не дать пасынку ступить на кривую дорожку. А дорожка и в самом деле оказалась очень кривой.
***
Феликс учился в автотранспортном колледже. «Учился» — это громко сказано, «числился» — в самый раз. Пока в результате не был отчислен за проваленную сессию.
Тем летом он долго трепал Анне нервы по поводу того, что всё уладит. Неоднократно выпрашивал у неё большие суммы денег, чтобы тихо-мирно «закрыть» сессию. Уезжал, потом возвращался снова, ныл про отчисление и про то, что не хватает еще столько-то на «пару зачетов». Пока в один прекрасный день Анна сама не поехала в злополучный колледж справиться о делах своего отпрыска. То, что она узнала, на неделю уложило ее в койку. Оказалось, что Феликс был отчислен еще год назад.
Когда всё вылилось наружу, Феликс перестал появляться дома. Анна звонила ему каждый день, наведывалась в общежитие, в котором он когда-то жил, но так ни разу и не застала его там. Знал бы этот отморозок, сколько слёз она пролила...
А потом телефон Феликса начал постоянно пребывать вне зоны сети. Анна обратилась в милицию, начались поиски. Перетрясли всех его приятелей и знакомых. Отец неоднократно приезжал поддержать Анну. Он даже подумывал огорчить немцев и вернуться в Симферополь, но Анна была категорически против. Уехать в Германию она тоже отказывалась, до последнего надеясь на то, что Феликс однажды постучит в дверь.
Анна была полностью сломлена. У куска мяса, пропущенного через мясорубку, наверняка больше душевной стойкости и веры в лучшее, чем было у нее.
По вечерам после уроков я готовила Анне ужин, читала и укладывала спать, как маленького ребёнка. Она буквально на глазах становилась тоньше и бескровней. Ее пожирала сильнейшая депрессия.
Караванский снова зачастил в наш дом.
«Анна, дайте себе шанс», — слышала я знакомые интонации из гостиной и мне становилось спокойней. Но каждый день я клялась себе, что если когда-нибудь живой и невредимый Феликс предстанет передо мной — я живого места на нем не оставлю.
***
Год близился к концу. О Феликсе ничего не было известно вот уже несколько месяцев. Отец намекнул мне, что неплохо бы взяться за немецкий язык, а потом, чем чёрт не шутит, поступить в университет в Германии. Одним словом, озадачил.
Я еще не представляла толком, чем бы мне хотелось заниматься в жизни, не хотела изучать немецкий, не хотела уезжать из любимого города. Однако, как ни крути, чувствовала острую потребность уехать поближе к отцу, быть рядом и увезти к нему Анну. Этот вихрь противоречий сводил меня с ума...
В остальном, жизнь снова нащупала прежнее русло и теперь, капля за каплей, возвращалась в него. Казалось, еще день-два и станет совсем легко. Однако это предвкушение было преждевременным.
Ко мне снова вернулись сны. Про Феликса, крылья, про машину для арестантов и — самые страшные — про металлическую балку. Они были редки и невнятны, словно робко топтались на пороге, так, что утром я с трудом их вспоминала. Но вскоре будто прорвали дамбу и потекли в меня неспокойной мутной рекой. Я спала очень плохо и по утрам чувствовала себя так, словно всю ночь разгружала вагоны. Таблетки, которые прописал Караванский для снятия «тревожности» и прием которых я давно прекратила, снова появились в моей тумбочке.
«Это всё из-за скотины Феликса и переживаний за Анну, — убеждала я себя. — Из-за плотного учебного графика и невыносимой декабрьской слякоти…» А потом случилось нечто, в сравнении с чем вся эта зимняя хандра показалась мне просто легким дискомфортом.
***
Найти репетитора по немецкому не составило труда. Я просто открыла газету, пробежалась глазами по списку имён и вдруг увидела то, что надо. Имени было достаточно! Хельга Адольфовна! Человек с таким именем просто обязан был знать немецкий в совершенстве.
Интуиция не подвела. Хельга оказалась чистокровной немкой и в свои шестьдесят с небольшим отличалась невероятной энергией и свежестью. Словно последние лет двадцать пролежала в криокамере. Ну или, по крайней мере, ежедневно пропускала по стаканчику эликсира молодости. Белокурая арийская дива, с тщательно уложенными седыми волосами, осанкой наездницы и даже — представить только! — лёгким немецким акцентом. Она просто очаровала меня. Я даже представить не могла, что такие люди водятся в нашем запущенном городишке.
Я стала приезжать к ней дважды в неделю, чтобы, сидя за массивным столом с лакированной столешницей, торжественно погружаться в дебри артиклей и глаголов. Впрочем, там, где для меня начинались непролазные джунгли и где я спотыкалась о каждое незнакомое слово, — Хельга шла бодро и уверенно, увлекая меня за собой в самую чащу.
Изучение немецкого начало приносить необъяснимое облегчение. Я стала замечать, что, начитавшись перед сном до рези в глазах текста на немецком, — сплю, как убитая. Из тетрадей и книг я начала воздвигать стену, за которой планировала прятаться от всего, что меня тревожило. От ночных кошмаров, от той части себя, которая всё еще была уверена в моём перемещении, и, наконец, — от мыслей о Феликсе.